ПРОЗА

[Cr@zy]

— Когда такая закуска, и рассказ должен быть особенный.

Слушатели притихли. Что-то он расскажет сейчас, старый космический волк, ходячая легенда космофлота Земли, Федор Ильич Огурцов.

А дядя Федя чуток подпустил важности, осмотрел слушателей поштучно, словно примеривался, смекал, стоит ли изводить бисер. Потом начал.

История эта, товарищи дорогие, случилась лет тридцать назад на «Мичурине». Был такой звездолетишко, класса, кажется, третьего, планету приписки не помню, да и вам разницы никакой. После его списали, тоже история замечательная. Была в ней замешана женщина, переодетый робот. Но про это — за отдельную выпивку.

Итак, идем на «Мичурине». Идем, значит, идем, и вот, наконец, приходим. Куда-то нас принесло.

Смотрим, планета-не планета — вроде, какой-то шар, похоже, даже искусственный. Посылаем сигнал-запрос, в ответ — никакого ответа. Тогда забрасываем беспилотный шлюп, подводим его на расстояние выстрела, а шлюп целехонек — не сбивают. То ли боятся связываться, то ли стесняются. А может, давно там все перемерли и отвечать не хотят.

Был у нас на борту такой Веня Крылов. «А что, — говорит, — братишки, помните, на Тау Кита мы всемером раскидали сотен пять или шесть. Чай, и с этими не сплошаем».

«Так то ж были мыслящие кузнечики, — отвечает Вене известный спорщик Бычков. — С теми и парализованный справится».

«Уж ты, Бычков, помолчал бы. Ты среди тех семерых, кажется, был восьмой».

Бычков отошел, завял.

«Предлагаю, — предложил Веня товарищам, — набрать абордажную группу и, не тяня резину, трогать. Кто за?»

«Я», — сказали одиннадцать ртов разом.

«И я». — Двенадцатый рот был Венин.

Они оделись в скафандры, вооружились кое-каким оружием, помолились, как водится, на дорожку и после обеда отчалили.

Наш корабль, коли память сильно не изменяет, завис от таинственного объекта, примерно этак, в полупарсеке. От после обеда до ужина по корабельному — часов шесть. Ребята вернулись за десять минут до ужина. Были шибко оголодавши, но лица имели хитрые. И все двенадцать молчали. То есть какие-то слова они говорили, космонавту без слов нельзя, но слова были все пустяковые: подначки, шуточки, а про поход — ничего, будто его и не было. Даже Фролов молчал, первый корабельный болтун.

Сели ужинать. Ну, думают остальные, сейчас ребята покушают, подобреют, разговорятся. Ни фига. От них только чавканье да обычный застольный присвист, если кто-то из едоков делает продувку зубов. А как который вытащит глаза из тарелки и встретится глазами с товарищем, так оба фыркнут, как жеребцы, разбрызгают по столу что у кого во рту и снова рожу в тарелку. А Фролов, тот сидел-сидел, а перед самым компотом как всхохотнет на весь стол. «Вы, — говорит, — как хотите, а я сейчас обоссусь». И пока бежал до дверей, смех из него так и сыпал.

«Братцы, — наконец не выдержал капитан, — не томите, выкладывайте все подчистую».

«А ты сам слетай, посмотри», — Веня ему отвечает.

Капитан Дедюхин был человек простой, и с ним в разговорах особенно не церемонились. Вообще, у нас на «Мичурине» народ подобрался бывалый, шляпы ни перед кем не снимали. А уж фуями да (223)пами сыпали не жалея.

Но этих будто бы подменили. И ведь видно — хочется ребятам сказать, и вот-вот, вроде бы, скажут, но вместо слов — одни слюни и глупый щенячий смех.

Тогда завхоз корабля пошел на крайние меры. Выписал с кухни бутыль девяностошестипроцентного.

Первый стакан капитан поднял за доверие. Все выпили не переча. Те двенадцать молчат.

Второй стакан капитан поднял просто так, чтобы побыстрей шибануло.

Лишь когда спирту в бутыли оставалось толщиной с папиросу, языки у ребят развязались и они, не сговариваясь, затянули старинную

— «Схоронили парня на Плутоне». На втором куплете ребята позабыли слова, и Веня Крылов полез к капитану целоваться.

Ужин закончился тяжело.

Наутро хитрый хозяйственник решил отыграться на опохмелке. Как ребята проснутся и станет на душе у них муторно, так, придумал завхоз, он им — сразу же ультиматум. Или развязывайте языки, или подыхайте с похмелья.

Проснулись ребята бледные. А тут еще наш хитрец вырубил кольцевые двигатели. На корабле — невесомость. А невесомость с похмельем — что Малюта в обнимку с Берией.

Туго пришлось абордажникам. Не всякий такое выдюжит. Да, видно, стоила тайна пытки. Не выдали. Ни один. Обложили завхоза епами, помыкались, проблевались и через денек отошли.

Потом за полетными буднями про тайну как-то забыли. Авралы, вахты, ремонты — не до нее было. Скоро у меня самого с «Мичуриным» получился развод, уволился я с «Мичурина». Уволился, перешел сцепщиком на «Исаака Ньютона». «Мичурин» без меня тоже недолго коптил Вселенную, пустили «Мичурина» на сковородки.

Такой, товарищи, переплет. Но самое интересное в случае на «Мичурине», думаете, что? Та искусственная планетка? Нет, товарищи, не планетка. Самое интересное — почему из нас-то никто, из остальных, не додумался слетать на нее, посмотреть, самим во всем разобраться. И никому ведь даже в голову не пришла такая простая мысль.

— Все, товарищи, этой сказке конец. — Федор Ильич потянулся. — Вопросы есть?

— Есть, — сказал малохольный Данилов.

— Давай, Данилов, спрашивай свой вопрос.

— А какая же, дядя Федя, была у завхоза бутыль, чтобы довести до похмелья столько здоровых мужиков? Или народ в космофлоте в прежние времена был хилый?

[Cr@zy]

Господин К.

Каждое утро, проснувшись, господин К. первым делом достает из тумбочки небольшую деревянную шкатулку, открывает ее и вставляет себе беруши. Собственно говоря, он уже много лет не выходит без них из дому - на улицах нынче стало чересчур шумно. А в прошлом году под самым его окном выкопали котлован, и с тех пор там непрестанно грохочет стройка, так что господину К. приходится надевать беруши еще до завтрака. Правда, теперь он не может слушать кухонное радио, но жалеть особенно не о чем.

Завтракает господин К. всегда одинаково. Он отрезает кусок черного заварного хлеба, намазывает его плавленым сыром и слегка приправляет сверху чесночной солью. Еще он заваривает себе кофе с анисом - перемалывает в ручной мельничке горсть больших коричневых зерен и несколько маленьких зеленых семян, а потом долго варит все это в медной закопченной турке. Растворимого кофе господин К., разумеется, не признает. Он очень осторожно пересыпает свою кофейно-анисовую муку из мельнички в турку, но несколько крупинок все равно оказываются на клеенке. Господин К. морщится, снимает очки и аккуратно собирает крупинки указательным пальцем. Он любит, чтобы стол был чистым. И, конечно, никаких газет за завтраком.

Допив свой кофе и покончив с бутербродом, господин К. тщательно моет чашку и блюдце, протирает стол, плиту и ободок раковины, а потом подходит к окну и задумчиво смотрит на улицу. С тех пор как вырыли этот котлован, смотреть там стало не на что, но это, в сущности, всего лишь дело привычки.

Затем господин К. отправляется гулять. Он с достоинством надевает парусиновый пиджак в оранжевую, зеленую и синюю клетку, который велик ему на три размера. Он не помнит, когда и откуда, собственно, в гардеробе взялся этот пиджак - и, уж конечно, прекрасно понимает, что выглядит в нем как клоун, а вовсе не как солидный, серьезный пожилой человек, каковым и является. Тем не менее, этим летом он ежедневно надевает пиджак и гуляет в нем по городу.

Когда господин К. выходит во двор, уличные мальчишки принимаются со свистом носиться вокруг него, выкрикивая всевозможные оскорбительные непристойности. Это мало волнует господина К., поскольку в ушах у него беруши. Один из мальчишек кидает ему в спину пригоршню гравия, но и тут господин К. остается совершенно невозмутим - он знает, что в обозримом будущем до камней дело не дойдет; да и, в конце концов, на такие пустяки вовсе не стоит обращать внимания.
Убедившись, что мальчишки остались позади, господин К. останавливается, глубоко вздыхает и оглядывается по сторонам. Лето! Кругом, куда ни посмотри, трава и листва - так много зелени, что просто удивительно, как это она каждый год ухитряется исчезнуть к ноябрю (зимой ему точно так же непонятно, каким чудом весь этот снег собирается растаять к апрелю).

Господин К. покидает асфальтовую дорожку и медленно идет по газону к одному особенно симпатичному дереву, слегка изогнутому возле самого корня. Вероятно, это липа. Он останавливается, немного не дойдя до дерева, и вежливо кивает ему в знак приветствия. На самом деле ему хотелось бы подойти ближе и обнять ствол обеими руками, но он опасается показаться чересчур фамильярным. Многие люди воображают, что, если собеседник не может тебе ответить, с ним нечего и церемониться, - но господин К. на этот счет другого мнения.

Зато с травой, чувствует он вдруг, с травой можно себе позволить и большее. Он осторожно опускается на колени и нежно гладит траву руками. Руки у него морщинистые, одутловатые, бледные и совсем старые, хотя ему все еще кажется, что они должны бы выглядеть как-то иначе. На правой руке два кольца: золотое обручальное и серебряное, с эмблемой олимпийских игр. Кажется, ни то, ни другое уже давно не имеет для него почти никакого значения.

Встать с колен без посторонней помощи не так уж просто, но господин К. превосходно справляется с этой задачей. Его брюки выпачканы в траве и песке, и он неловко отряхивает их. Конечно, раньше он постеснялся бы становиться на колени на улице, даже если вокруг ни души, но последнее время - должно быть, благодаря этому пиджаку - он стал гораздо более раскованным.

Он идет дальше. Дальше и дальше, по тротуарам и зебрам переходов, вдоль трамвайных путей, мимо витрин, светофоров, заборов и детских площадок. Устав, он садится на лавочку и сидит там некоторое время, попеременно разглядывая то окна нового дома напротив, то собственные башмаки. Окна блестят на солнце, а башмаки нет. Что интереснее, сказать трудно.
На другой конец скамейки присаживается маленькая девочка в клетчатом платье и с кульком черники в руках. Господин К. старается не глядеть в ее сторону и невольно подсчитывает в уме, сколько лет прошло с тех пор, как он в последний раз ел ягоды. Внезапно девочка протягивает ему кулек и что-то говорит. Он не слышит слов, но в выражении ее лица ошибиться невозможно - и господин К. торжественно берет двумя пальцами одну ягоду, как будто это зернышко кофе.

Теперь пора возвращаться домой. Вообще-то обратный путь господина К. вовсе не должен проходить по набережной, но торопиться ведь некуда, так что он решает все-таки свернуть туда. Он подходит к самой реке и смотрит, как ветер взбивает на воде пену, а солнце пускает по ней зайчики.
Еще один порыв ветра надувает его пиджак, словно парус, и тут господин К. вдруг с пронзительной ясностью понимает, кто он такой и зачем пришел сюда. Это понимание обрушивается на него волной, заставляя покачнуться от неожиданности, но он быстро овладевает собой. Господин К. молча кивает сам себе и тихонько улыбается одними уголками губ, а потом расправляет крылья и летит.

* * *
Несколькими минутами позже по улице идет женщина с тремя битком набитыми сумками, а за ней вприпрыжку скачет веснушчатый мальчик лет трех. Он подбирает с асфальта маленький конус из мягкого пенистого пластика и кричит:
- Мама, смотри, что я нашел! Что это, мам?
Женщина останавливается, тяжело опускает одну из сумок на землю и в который раз машинально убирает с лица волосы.
- Это бяка, - говорит она сердито, - грязь. Брось сейчас же.

[Cr@zy]

Поликарпу Сергеичу явился Господь.

Нет, никаких громов и молний не было совершенно. Этого Поликарпу бы и не выдержать - сердце у него было слабое, да и возраст уже не тот.

Поликарп Сергеич выносил мусор. Жил он в пятиэтажном доме, вот и приходилось вылазить с ведром на улицу. Но почти возле самого мусорного контейнера прихватило у Поликарпа спину - так он и встал, согнумшись, ожидаючи, пока отпустит. Встал - и загляделся на шиповниковый куст, который, значит, у контейнера рос. Дело было на закате, и в свете догорающего светила казалось, что куст прямо-таки полыхает огнем. Хотя никакого огня там на самом деле, конечно, не было и быть не могло.

И тут из куста раздался голос. В первую-то минуту Поликарп решил, что балует кто-то, насмешничает - но потом сразу понял, что взаправду. Уж такой это голос был - убедительный.

- Эх, Поликарп-Поликарп, - говорил голос. - Что ж ты творишь на старости лет? Огорчаешь ты меня, честное слово. Ну вот что вы, к примеру, с Фролом Петровичем собачитесь, словно дети малые? Чем вы друг другу так не угодили?

- Так ведь ирод он, Господи, как есть ирод! - не растерявшись, без запинки ответил Поликарп.

- А тебе что за дело, скажи на милость? Нешто ты в этом мире поставлен за Фролом надзирать? Ты, голубчик, за собой лучше гляди. Ну сколько ж вас учить-то, а? Я ж ясно все объяснял, да и не один раз. Вот давече тоже, с женщиной той. Она, понятно, напрасно от мужа гуляла, хоть и обращался он с ней хуже некуда. Но эти-то, эти - ишь, выдумали чего. Камнями сразу! А сами-то разве без греха?

- Это-то я читал, Господи, - охотно закивал Поликрап.

- Читал, а толку? А вот с мытарем и фарисеем - такая же история. И ведь всем был хорош фарисей, а пришел ко мне - и первым делом давай мытаря грязью поливать, будто не учили его. Нет уж, голубчик, сказал я ему, ступай, подумай еще - авось в следующий раз лучше получится. Я ведь, думаешь, что? Я ж давно привык, что все вы грешите - так ли, иначе ли. Я уж даже и не прошу не грешить вовсе - знаю, что бестолку. Но никак, понимаешь, не могу привыкнуть, что вы друг друга так поедом едите. И объясняю, объясняю - не выискивайте вы у ближнего в глазах никаких бревен, не считайте чужих грехов - вам от этого ни на грош пользы, а одни неприятности. Я никак не пойму, как это вы так хорошо помните, что соседу нельзя прелюбодействовать, а что тебе самому сказано "не суди" и "любите друг друга" - в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Можешь ты мне объяснить?

- Помилуй, Господи, - истово перекрестился Поликарп, смахнув слезу.

- Вот и вы с Фролом, ну чисто петухи. Ты мне на него жалуешься, он - на тебя. Одно расстройство. Да поймите вы, дурни старые, что я обоих вас люблю - одинаково. Вы ж два сапога пара! А костите друг друга на чем свет стоит, и не стыдно?

- Стыдно, Господи, - покаянно вздохнул Поликарп.

- А раз стыдно, Карпуша, то давай уж с тобой договоримся. Не дозволяй ты себе в осуждение пускаться. Как заметишь за собой, что Фроловы косточки перебираешь - останавливайся, а? О хорошем подумай, чайку завари, или крестись, что ли, если помогает. И вспоминай, что я говорил - мне не так слабости ваши противны, как вот эта грызня бесконечная. Ну, благослови тебя я, Карпуша. Прощай, мой хороший.

Тут солнце зашло за соседнюю девятиэтажку, на куст набежала тень и голос умолк.

Поликарп, кряхтя, донес ведро до места, опрокинул мусор через край контейнера и поковылял восвояси. Дух его был тих и смирен, а сам Поликарп - преисполнен благоговения.

"Ни в жисть больше Фрола не осужу, - думал он. - Шутка ли, сам Господь явился и по-дружески так со мной рассуждал, не побрезговал. Нет, теперь уж я знаю, как надо. Буду о своих грехах поминать, а о Фроловых - ни словечка, будто и нету их. И то правда - нешто Господь сам про них не знает? Не слепой же Он.
Видно, до печенок мы Его достали своими антипатиями. А любит, говорит, обоих одинаково, поди ж ты. Интересно, а Фролу он тоже явился или только мне? Не, навряд ли Фролу. Он и Евангелия-то не читал отродясь, где уж ему понять, о чем Господь рассуждал. Фрол и в храм-то хорошо если раз в год захаживает - так только, для виду. А туда же. Ишь, значит, жаловался тоже Ему на меня. Сущий ирод, одно слово.
Впрочем, что это я? Никак опять осуждаю, а ведь зарекся же. А вот интересно, я-то теперь его ни в жисть не осужу, а он? Так и будет на меня в одностороннем порядке кляузничать? Он ведь, нехристь, чуть ни с тетрадочкой за мной ходит, высматривает и записывает, что я не так сделал, а что не так сказал. Так вот по тетрадочке, небось, Господу и жалуется - то-то у Него терпения божественного уже не хватает. Эх, Фрол, бессовестный ты человек..."

Поликарп тяжело вздохнул и поднял глаза к небу:
- Нет, Господи, неладно Ты придумал. Никак невозможно. Вот если б Ты меня попросил Евстафия Иваныча полюбить и не осуждать, тогда другое дело, это мы запросто. Я его, Евстафия Иваныча, почитай что и раньше не осуждал никогда, хоть он и сволочь порядочная.